Иджеван

 

I

 

      Если вы живёте в центре города, в многоэтажном доме, на третьем или четвёртом этаже, пробовали ли вы на балконе, что нависает над центральной улицей, разжечь костёр?

      Попробуйте!

      Сколько соседей будут выламывать двери вашей квартиры?

      Сколько пожарных машин, завывая сиренами, подкатит под ваш балкон?

      Сколько ротозеев перекроет всё движение на центральной той улице, нетерпеливо ожидая, когда вспыхнет ваш дом, и его жители воробьями горящими посыплются на тротуар?

     И куда вас потянут после того, как бравые пожарники зальют не только ваш балкон – всю квартиру затопят?  В отделение милиции?  В больницу для сумасшедших?

      А Сос Мадатян занёс в квартиру большую вязанку дров, чтобы нагорело побольше угля, да и разжёг на балконе костёр, пустив такое дымище, что и ангелы стали чихать на небесах!

      И соседи не выламывали двери, не завывали пожарные машины, ротозеи не толпились на центральной улице, и Соса не тащили в милицию, не пеленали в смирительную рубашку санитары, чтобы отвезти в психиатрическую больницу.

      Сос жарил на балконе шашлыки.

      Такое можно увидеть только в Армении. Да ещё в Азербайджане, в Грузии, во всех кавказских республиках.

      Мы сели в Тбилиси в автобус рейсом до Еревана, чтобы по дороге сойти в Иджеване.  Автобус шёл через три республики: Грузию, Азербайджан, Армению, и мы, тогдашние граждане СССР, впервые увидели, что такое настоящая граница.

      Автобус скатился вниз, к реке, что глубоко врезалась в скалу, и дорогу на мост перекрыл полосатый, как столб пограничный, шлагбаум. И подошёл – не пограничник подошёл – гаишник, лениво помахивая жезлом. Он абсолютно не интересовался нами, пассажирами, а направился к шофёру.

      - Ну…  Что ты мнэ скажеш? 

      Шофёр молча протянул в окошко купюру.

      - Что ты мнэ суёшь?! – возмутился гаишник. – Что я – нищий?..  Сто рублэй давай!

      Шофёр так же молча подал другую купюру.

      - Пр-раезжай, дарагой! – взмах белого жезла.

      По ту сторону моста, уже на границе Азербайджана, картина повторилась в подробнейших деталях. Только теперь подошёл, помахивая жезлом, азербайджанский, а не грузинский гаишник. Этот не вспоминал о нищем, только поинтересовался, когда шофёр пробовал откупиться более мелкой купюрой:

      - Сколько пассажиров бэз билэта вэзёшь?..  У тэбя совэсть есть?..

      Нам нужно было съездить из Иджевана в Ереван, в музей геологии. Сесть в Иджеване на рейсовый автобус до Еревана – нечего и пробовать: «Мэст нэт»; из Иджевана же, районного центра Армении, автобусы в столицу не ходят. Надо было добираться до Казаха, районного центра уже Азербайджана, откуда идут автобусы в Ереван. Вещь непонятная для того, кто не живёт на Кавказе.

      С трудом добрались до автостанции, подбежали к кассе (автобус вот-вот отправится): «Всэ билэты проданы». Метнулись к начальнику станции, тот позвал кассира, приказал продать билеты. Как взмыленные кони, побежали к автобусу.

      Автобус стоял пустой: ни одного человеческого лица в окнах!

      - На Ереван? – не поверили мы.

      - На Ерэван. Садись, будэм ехать!

      Отъехали метров сто от станции – там нас встретила огромная толпа людей, в основном, женщины…  С такими мешками, что в каждый можно было мужчину запихнуть…

      - Побыстрэй садитэсь!

      Набилось – не продохнуть! Да ещё мешки под самый потолок. Полные овощей.

      И по дороге, когда нас останавливал очередной гаишник, шофёр, тормозя, кидал в окошко коробку из-под спичек. Гаишник ловко подхватывал ту коробку, салютовал жезлом:

      - Праезжай, дарагой!

      А уже за Иджеваном, перевалив через горы, свернули почему-то с трассы. Мы даже забеспокоились, что сели не в тот автобус.

      - На Ереван?

      - На Эрэван!..  На Эрэван!..  – Запели женщины.

      Пропетляли примерно двадцать километров, остановились в каком-то городке, возле большого рынка. Шофёр стал около двери, протянул ладонь, и в ту ладонь дождём посыпались мелкие и крупные купюры…

      Дальше мы уже ехали втроём: двое нас и шофёр. Уже перед Ереваном он остановился:

      - Так будэм расплачиваться?

      Увидев билеты, закричал, как безумный:

      - Зачэм дэнги кассу давал?! Зачэм давал?! Ты собираешь билэт для коллекции?.. На билэт!..  На!..

       Схватив рулон билетов, отмотал больше метра, швырнул в нашу сторону на пол.

      Гнал автобус, воздух аж свистел. Не останавливался, чтобы подобрать пассажиров, махающих отчаянно руками…

      А ещё в Азербайджане, во время декады, в районном центре на границе с Ираном, я видел памятник Ленину, такой можно увидеть только на Кавказе. Ленин стоял в надвинутой аж на брови кепке, а другую, запасную, изо всей силы зажал в левой руке («Стянут мерзавцы»).

      В составе делегации побывал я и в уникальном, площадью с хорошую республику, заповеднике. Нас встречал только что назначенный директор: предыдущего сняли за то, что он пустил на выпас сто тысяч овец из соседней Грузии: по пятёрке за каждую овцу…

      - Посадили?

      - Зачем? – удивился секретарь райкома, сопровождавший нас. – Вынесли выговор и послали работать директором совхоза. Пусть исправляется…

      И ещё один эпизод. Ей-богу, больше не буду вспоминать!.. Это когда я ехал в Тадан, в высокогорное селение, в центре Азербайджана, уже не в составе делегации, а с моим добрым знакомым, конечно же, за агатами. Наш «Москвич» весело катил через сёла, города и городки, и везде нас встречали гигантские щиты с портретами Брежнева. При орденах и регалиях. А под портретом генсека – большими буквами: «Широко шагает Азербайджан!». Фраза, которую выдавил из себя Леонид Ильич, шевеля отвислой челюстью. На встрече с партактивом республики.

      И как иллюстрация к этой «гениальной» фразе – абсолютно пустые полки во всех продуктовых и промтоварных магазинах. И продавцы, что скучают возле тех пустых полок: у каждого на руке золотые японские часы, а рот откроет: пещера Али-Бабы, а не рот! И все до одного на протяжении рабочего дня произносят одно-единственное слово:          

      - Нэт!..

      Зато возле магазина вы можете купить, что ваша душа желает: от сливочного масла до рафинада, от туфель из Италии до джинсов из Америки, именно тогда входящих в моду. Всё, конечно же, втридорога. Всё, что должно лежать на полках тех магазинов.

      И попробуй поторговаться. Попробуй только заикнуться о сдаче!

      - У тэбя нэту дэнэг?..  На, дарагой!.. – И вместо троячки летит прямо в глаза десятка.

      Заглянув в один из магазинов, мы разговорились с продавцом, что дремал за пустым прилавком. Узнав, что мы из Киева, он проснулся от вечного сна и стал закрывать магазин.

      - Паехали!

      - Куда?

      - Ко мнэ. Буду вас угощать!

      Угощать? С какого это дива?

      - Может, его брат освобождал Киев? – сказал мой спутник. Наш старенький «Москвич» едва успевал за его новенькой, будто только что приобретённой «Ладой».

      Открыл двери усадьбы, и мы вкатились в забетонированный двор, что мог бы по своим размерам посоревноваться с Красной площадью. Справа – огромный гараж, откуда выглядывает новёхонькая «Волга», ещё и грузовая машина удивительно вытаращилась фарами на подержанного заезжего из Киева, слева – двухэтажный дом, не дом – дворец.

      Хозяин не пригласил нас в тот дворец, а повёл прямо в сад, что его не назовёшь иначе, как райским. Сад сиял золотыми плодами: от мандарин до апельсин, от хурмы до лимонов. От слив огромных до груш, мёдом налитых. Тут росла даже яблоня, с которой Ева в своё время сорвала яблоко, чтобы искусить Адама.

      Всё было в том саду, аж до беседки, которой позавидовал бы и Ротшильд.  Ореховый стол не меньше чем на полсотни персон, полсотни кресел из того же ореха, потолок, где на голубом небе звёзды сияют золотом, густой виноград, что заплёл беседку сверху донизу…

      А на столе!..  На столе!..

      Голова пошла кругом, когда мы глянули на тот стол. Люля-кебаб и шашлык, икра и осетровый балык, и ещё какие-то блюда невиданные, горы фруктов, самые дорогие коньяки и вина, даже бутылка «Смирновской», что её можно было достать в то время только в Москве, в Елисеевском магазине.

      - Пэй, дарагой!..  Пэй и закусывай!..  Пачему нэ пьёш? –

Это уже ко мне, так как отставил бокал с «Двином». 

      - Не могу, я за рулём.

      - Машину водить нэ умэеш?

      - Умею, но боюсь милиции.

      - Зачэм бояться?..  Зачэм?..  Скажеш, что пил у мэня – вся милиция честь отдавать будэт тэбэ!..

      После того, как напились-наелись, мы, наконец, узнали, почему хозяин пригласил нас в гости. Старший брат его Киев не освобождал, по той простой причине, что не было у него старшего брата. Гостеприимного же нашего хозяина интересовало то, что продаётся в Киеве.

      Услышав про японские чёрные платки, что лежали в наших магазинах без движения, поскольку не каждый отважится истратить всю свою зарплату на заморское то диво, наш продавец аж подскочил.

      - Прывози!..  Десят тысяч вези!..  По десят рублей  сверху плачу!..  Напэрьод дэнги даю!..

      «Широко шагает Азербайджан»!

 

 

II

 

      Итак, Сос разжёг на балконе костёр.

      И пока пылает тот костёр, пока нагорает уголь, на котором будут жариться шашлыки, я успею рассказать, как и зачем попал в Иджеван, в карьер бентонитовый, где Сос, как и его отец, Арамаис, взрывал крепкую породу, не жалея взрывчатки.  

      А началось всё ранней весной в Крыму, на Кара-Даге, в живописных бухтах этого угасшего миллионы лет тому назад вулкана, где я, с головы до пят намазанный маслом сливочным, нырял за агатами, оставляя за собой радужные пятна.

      В то время я был убеждён твёрдо, что красивее сердоликов-агатов, чем карадагские, на свете нет! Ну, есть ещё, рассказывали, что-то подобное в Японии, но где та Япония!..

      Но вот на Кара-Даг забрела группа московских геологов, приехавших сюда на отдых, и один из них достал из кармана старательно замотанный в платок агат.

      - Вы такой видали?

      То, что выглянуло из платка, убило меня наповал. На синем фоне, что мог бы посостязаться с сапфиром, ярко-красным угольком тлел сердоликовый глаз. А вокруг того синего фона будто нарисованное кисточкой – густое плетение золота.     

      - Где? – только и мог вымолвить я.

      - Иджеван. На Кавказе. В Армении.

      И я заболел Иджеваном.

     Тот агат стал видеться мне средь белого дня, сниться ночами. Я уже знал, что не буду иметь покоя, пока не доберусь до Иджевана.

      А тут издательство «Советский писатель» пригласило меня в Москву, где издавался мой очередной роман, и я побывал в гостях у Коробкова.

      Познакомился с ним тоже на Кара-Даге, в бухтах. Его всегда сопровождал пёс, размером с уссурийского тигра: даже пограничники, обходившие бухты, шарахались от него. Но к хозяину не цеплялись: Коробков был полковником в отставке, и не просто полковником, а работал у Королёва. А когда Королёв умер, и пришёл другой генеральный конструктор, начавший сразу же ломать королёвские традиции, Коробков с ним «не сработался» и подал в отставку. Теперь имел море времени для того, чтобы с весны до осени пускаться в путешествия в самые отдалённые уголки нашей страны, привозил из странствий горы пейзажей, - был не только конструктором, а и способным художником. А потом принялся собирать цветные камни, и не просто собирать, а делать из тех камней украшения. И в его украшениях оправа не душила камни, не убивала на смерть их природную красоту, как это случается у многих ювелиров, что привыкли работать преимущественно с металлом. Агат или сердолик, аметист или опал в коробковской оправе расцветал ещё ярче, играл присущими ему всеми цветами. Тот или иной камень, уже отшлифованный, отполированный, мог лежать у него годами, пока Коробков находил соответствующую ему оправу.

      Не признавал ни серебра, ни золота – работал только с мельхиором.

      - Никто не интересуется, сколько стоит краска на картине, написанной Ван-Гогом или Рубенсом, -  говорил усмехаясь.

       Мы быстро сдружились в тех бухтах, даже его пёс стал дружественно вымахивать мне навстречу хвостом, а когда подошло время прощаться, Коробков пригласил к себе в гости, в Москву.

      И я, конечно же, не мог его не проведать.

      Он жил, да и до сих пор, наверное, живёт в одном из микрорайонов Москвы в гигантском доме-улье, все квартиры в котором были, будто соты в раме, похожие одна на другую. Чего не скажешь про коробковскую квартиру. Он перестроил её капитально, превратив в своеобразный музей или картинную Галерею…  Нет, всё-таки музей, так как тут, кроме многочисленных коробковских картин и пейзажей, царили полудрагоценные камни: от пейзажных агатов из Монголии до густо-фиолетовых аметистовых щёток с побережья Белого моря. Вместо стен – стеллажи и стеллажи с камнями, даже дерево, подпирая потолок, разбросало причудливо покрученные свои ветви от двери до двери. Его Коробков нашёл где-то в горах Алтая, притащил на грузовой машине к железнодорожной станции, ну, а оттуда… Как оттуда довёз до Москвы, можно складывать целые легенды…

      Голова шла кругом, когда я ходил по тем двум комнатам-музеям!

      Особенно меня поразили коробковские картины. Не те, написанные масляными или акварельными красками, хотя и ими не грех любоваться, а сделанные под старинные миниатюры. В оправах, будто вытканных из мельхиора, сияли пейзажные агаты. Господи, какой же гениальный художник – природа! Что даже в, казалось бы, мёртвом камне сумела оживить целые пейзажи!..

      Суровое северное море, закованное в лёд, так и дышит холодом… Высокие горы, покрытые снегами…  Замечтавшийся лес над тихой рекой…  А это что?..  Вулкан?..  Да ей-богу же, вулкан где-то на дне океана!.. А эта миниатюра переносит на один из островов Полинезии: пальмы на побережье океана. И выгоревшее от жары небо над нами. Ещё и волны накатываются на берег песчаный…

      И вдруг на отдельной полочке – тёмно-синий агат! И ярко-красный мазок посередине…  Сверкнул, будто молния…

      - Толя, ты был в Иджеване?!.

      Мы уже с ним на «ты», и он, как и я – Анатолий. «Разговаривай со мной на украинском. Я хочу выучить украинский язык». Ему мало, видите ли, английского и французского, которыми владеет безупречно.

      - Ты был в Иджеване?

      - Был. А что?

      - И сам нашёл этот агат?

      - А кто же ещё?

      После этого разговора я не мог не поехать в Иджеван. Вместе с Коробковым.

      - Только учти: работа там адская! Это тебе не сердолики собирать на пляжах Коктебеля! Каждый агат надо из каменной породы выдалбливать. Так что не только геологическим молотком вооружись, но и кувалдой!..

      Я побегал по Киеву в поисках той кувалды. И достал её, пудовую, на одной из строительных площадок, и мои домашние сокрушались, что я уже совсем сдурел, - кувалду везу на Кавказ, и Коробков рассмеялся, когда я уже там, в Иджеване, достал её торжественно из рюкзака:

      - Ты что: этим монстром собираешься горы крушить? Ну, ты даёшь! Посмотрю, как ты будешь ею вымахивать!

      Буду! Выглянул бы только агат из базальта – кувалда моя сама над головой взлетит, чтобы базальт тот раздробить на куски.

      Уже на такси мы добрались до Иджевана, до гигантского карьера, где добывали бентонит – глину, без которой не будет работать никакая буровая, даже оснащённая самыми усовершенствованными алмазными свёрлами. Поэтому об этом карьере и комбинате при нём знали не только в Союзе Советском, а и далеко за его пределами…  На такси мы подъехали к единственному двухэтажному дому, где размещалась обслуга карьера, и какой-то армянин налетел сразу же на нас и стал сердито допрашивать, кто мы такие и зачем сюда приехали. И мы едва отбились от того армянина двумя письмами: я – из музея геологии, Коробков – из общества любителей камня, и я не знал, ещё не ведал, что кричит на меня сердито Арамаис, отец Соса, который через несколько лет разведёт в мою честь на балконе костёр, да и сам Арамаис не один раз будет приглашать меня ночевать к себе…  Не в городок Бентонит, где жил его самый старший сын, а в село Сары-Гюх, где Арамаис жил в отцовском доме, где родил и воспитал трёх сыновей, называя их по очереди на «С»: Сос, Санасар и Сасун, да ещё – кто их и будет считать! – целый табун дочек. И  Арамаис несколько раз будет гостить в Киеве, у меня и Павла Евгеньевича, с которым я в будущем буду прилетать в Армению, в Иджеван, в карьер бентонитовый,  на гору Керцеус, где в породе базальтовой притаились чуть ли не самые красивые в мире агаты. И возвращаться домой, как с фронта: чёртов базальт имеет способность разлетаться при каждом ударе на осколки, острые, как бритва, кровь хлестала из наших рук, из наших ног, но чего стоят все раны в тот момент, когда из саркофага базальтового, из плена, длившегося миллиарды лет,  прямо в душу твою заглянет агатовое веко. И ты уже не знаешь, кто больше радуется этой встрече: ты или агат, ожидавший миллиарды лет, когда ты, именно ты, освободишь его из каменного плена.

      Ни я, ни Арамаис, даже прочитавший наши письма, продолжает сердито кричать (со временем я убедился, что все армяне так разговаривают: кричат, будто ругаются)…  Оба мы ещё не знаем, что станем чуть ли на самыми близкими друзьями, и я перейму у него привычку так же, разговаривая, сердито кричать, за что и будет доставаться мне от домашних. Мы ещё ничего этого не знаем, только Арамаис, накричавшись вдоволь, показывает нам на гору Керцеус: ставьте там свою палатку, а в карьер – ни шагу.

      Да мы и не собирались ступать в тот карьер. Там сердито ревут «МАЗы» и «КрАЗы», надрывно гудят экскаваторы, вгрызаясь в крепкую породу, там раз в день, в двадцать ровно, всё замолкает, только голосит тревожно звонок, предупреждая, чтобы всё живое убиралось прочь, - мощные взрывы поднимают вверх тучи дыма и породы (Арамаис не жалеет взрывчатки!), и даже гора Керцеус, где стоит наша палатка, конвульсивно вздрагивает.

      - Ты палатку не бери, - сказал ещё в Москве Коробков. – Я возьму свою.

      И я втайне обрадовался, что не доведётся тянуть ещё и десятикилограммового «Легионера», дававшего мне надёжное пристанище в любую погоду. А потом бил себя кулаком по голове, бил, да уже было поздно.

      Я ещё не знал, что про Иджеван местные жители говорят, что это «мокрый мешок». Я не догадался хоть краешком глаза глянуть на коробковскую палатку, что уже не один десяток лет сопровождала своего хозяина в путешествиях. Когда мы палатку ту натянули, то с таким же успехом могли поставить над нашими головами и решето: все звёзды армянские заглядывали к нам на протяжении ночи в многочисленные окошки.

      Я насмехался над той палаткой, пока не настал день, когда надо было не насмехаться, а плакать. «Мокрый мешок» закрыл всё небо, несколько суток лил дождь. А что такое дождь в Иджеване, понимает лишь тот, кто под ним побывает. Он не утихал и на минуту ни днём, ни ночью, будто затеял устроить потоп, не меньший, чем библейский. Бентонитовая глина стала скользкой, как каток, мы, собственно, по ней не ходили, а скользили, как черти перемазанные от пят до затылка. А надувные наши матрацы в палатке качались на волнах.

      Коробков простудился, стал так чихать, что мокрая палатка аж раздувалась, мой вазомоторный ринит радостно проснулся и запечатал намертво нос, мокрые молотки и моя кувалда выскальзывали из рук, и я один раз, размахнувшись, достал кувалдой по голове и проклял её самым страшным проклятием и тот день, когда я её приобрёл, а пропитанные влагой наши тела кричали про какой-то уголок, где было бы сухо и тепло.

      Продержавшись трое суток, мы позорно сбежали в Иджеван, так и не разведав как следует Керцеус.

      В тот раз я не привёз домой агата, подобного тем двум, что были у московского геолога и Коробкова.

      Иджеванские агаты не так легко даются в руки: на сотню халцедонов невыразительного цвета – один красавец-агат. А если представить, каким трудом каторжным даются даже эти халцедоны невыразительные, то невольно опустятся руки.

      Поэтому я долго лечил свои раны от Иджевана, да со временем тот красавец сине-красный снова засветился в моей душе, и я понял, что не успокоюсь, пока подобный не засияет у меня в коллекции.

 

 

                                                             III

 

      На этот раз кувалду, вдвое меньшую от прошлогодней, вёз в своём рюкзаке необъёмном мой надёжный спутник в путешествиях Павел Евгеньевич, а я, наученный горьким опытом, захватил «Легионера». Мы поставили его на том самом месте, где стояла коробковская палатка (в одну и ту же воронку снаряд вряд ли попадёт дважды), а рядом выставили батарею «Украинской с перцем» - не так для себя, как для гостей. Для себя же накупили в Иджеване бутылки с армянским вином – не вино, а нектар для богов олимпийских, мы каждый вечер потребляли по семисотграммовой бутылке того напитка божественного, и звёзды расцветали над нами, и Керцеус тихонько покачивался, как гигантская колыбель.

      Да ещё спится так непробудно, как в палатке, да ещё и после хорошей кружки вина!..

      Я просыпался всегда первый и, схватив ведро, спускался к подножию Керцеуса, где в прозрачном колодце фонтанировала родниковая вода. Всё вокруг ещё спало, гигантский карьер был до венца залит туманом, по соседним холмам, поросшим густой травой, бродили табуны овец, и застывшие пастухи с посохами походили на памятники, что неподвижно стояли не одно уже столетие, высеченные из тёмного камня. А вокруг тех табунов, что двигались живыми коврами, бегали неутомимо свирепые кавказские овчарки, надёжные помощники застывших тех пастухов, - горе тому, кто осмелится подойти к овцам!

      Я уже возвращался к палатке с полным ведром, как – откуда они и взялись! – меня окружили трое дьяволов с красными, вооружёнными острыми клыками пастями. Впереди стоял самый большой и самый страшный, он угрожающе рычал мне прямо в лицо, он весь напружинился перед смертельным прыжком, а те двое забежали сзади, и я спиной ощущал беспощадные их взгляды. Они только и ждали, пока их главарь накинется на меня, чтобы и самим вцепиться мне в затылок. 

       Меня спасло только то, что я рос вместе с собаками и знал, как с ними обращаться. Потому что достаточно было бы мне испуганно вскрикнуть или ещё хуже – побежать, тогда созывай похоронных музык!

      «Спокойно… Спокойно… Не паникуй…»

      Я сделал то, чего эти дьяволы меньше всего ожидали от меня и чем можно было их огорошить: я поставил ведро и сам сел на землю, подставив им свою незащищённую шею. И заговорил с чёртом, стоявшим впереди, тихо и миролюбиво:

      - Ну, чего ты? Чего?..  Ты хороший, хороший…  Ну, хватит…  Хватит рычать…

      Рычание постепенно утихало, из глаз исчезал злой блеск. Я осторожно протянул руку: «Вот смотри, я тебя не боюсь нисколько!» - напряжённый хвост шевельнулся чуть заметно, закрылась кровавая пасть. Хвост шевельнулся ещё раз, пёс ещё стоял, как бы раздумывая, а потом сделал то, что делают все собаки в мире: задрал ногу и пустил струю в мою сторону.

      Развернулся, побежал, и те два анциболы прыжками понеслись вслед…

      А я после того ходил за водой только с Павлом Евгеньевичем. Вооружённые геологическими молотками: мало ли что взбредёт в голову этим кавказским дьяволам!..

      Бог в этот раз замешкался накрыть нас мокрым мешком, и все десять дней, что мы пробыли на Керцеусе, стояла ясная, удивительно тёплая погода.

      Да и Керцеус, наблюдая за нашим каторжным трудом, наконец, сжалился и разрешил прикоснуться к своим старательно спрятанным сокровищам. Мы добыли два агата, не хуже чем у коробковского, и один из них сияет теперь в моей коллекции на снежно-белой шёлковой подушечке: «Ваше Королевское Высочество, Вам не жёстко под боками?..». 

      Казалось бы, потрудились, как проклятые, и хватит. Но человеческая жадность не знает границ, и мы каждое утро, как заведенные, выползали из палатки на охоту очередную. И Павел Евгеньевич так же упорно вымахивал кувалдой, базальт разбивая, и острые куски свистели, как после взрыва мины, и я тюкал неустанно своим молотком, освобождая очередную миндалину из каменного плена, чтобы, надколов краешек, в большинстве случаев разочарованно отбросить прочь.

      Но один раз был вознаграждён сверх ожидания.

      Плоская плита лежала перед нашей палаткой, заросла мхом от старости, мы ступали на неё, заходя в палатку да и выходя из палатки, мы так к ней привыкли, что уже и не обращали на неё внимания, но вот один раз, отправляясь в очередной поход, я тюкнул от нечего делать по той плите, и она раскололась легко, как будто и ожидала этого удара. Раскололась, распалась на две половины, и мне прямо в глаза блеснула круглая миндалина, что аккуратно раскололась пополам вместе с плитой.        

      С диким вскриком я схватил половину плиты, и Павел Евгеньевич пробкой выскочил из палатки: ему показалось, что я наступил на гадюку, что изредка тут попадались.

      - Павел Евгеньевич! Посмотрите сюда!..

      - Да-а, - только и сказал Павел Евгеньевич, рассматривая то одну, то другую половину миндалины. – Молоток!

      И этот агат, что вобрал в себя всю небесную голубизну, лежит у меня в коллекции, греет сердоликовым солнышком – прямо в центре.

      - Молоток! – как любит говорить Павел Евгеньевич.

      Мы трудились, как проклятые, с утра до вечера, надрывая мышцы, едва живые приползали к палатке, когда кончалась работа в карьере, и автобус развозил рабочих по домам; оставался только сторож, который главной своей обязанностью считал то, чтобы сразу же завалится набок и спать мёртвым сном до самого утра. Всю технику вывези, всё оборудование – не проснётся. У нас не хватало сил уже и на разогрев ужина: открывали консервы, в основном, «Завтрак туриста», жевали жвачку, запивая щедро вином, и, едва залезая в мешок, сразу же в сон и проваливались. Сон нас встречал и брал в объятия,  как только мы к палатке подходили, поэтому в эту пятницу мы решили, как было не жаль, не идти за агатами.

      В эту пятницу, под конец рабочего дня, мы ждали гостей. Что их сами же и пригласили.  

      Водки, привезенной из Киева, должно было хватить, а вот относительно «чем закусить»…  Я предложил ограничиться мясными консервами, широкая ж душа Павла Евгеньевича это восприняла, как оскорбление. Угощать гостей какими-то мясными консервами?..  Павел Евгеньевич, вооружившись своим необъятным туристским рюкзаком, отправился, едва начало светать, в Иджеван, а возвратился к обеду – аж кряхтел под тем рюкзаком, до венца натолканным всем, чем, по его мнению, стоило угостить гостей. Притащил даже полбарана – готовить шашлык.

      Ровно в пять, как договорились, к нам пришли гости… Арамаис с двумя сыновьями Сосом и Сасуном. Привёз бы и Санасара, но тот служил как раз в армии. Уже взрослый и женатый на красавице Римме, Сос успел стать отцом двух дочек и сына, поэтому и не отставал от отца, потребляя «Украинскую с перцем», Сасун же («Ему неэ налывай: он ещё ребёнок!») – четырнадцатилетнее дитя гвардейского роста весь вечер проигралось моим охотничьим ножом, и радости его не было границ, когда я подарил ему тот нож.

      Пришёл и Лёва, начальник карьера, единственный, кажется, армянин, что разговаривал спокойно, а не кричал.

      И бульдозерист, с которым мы недавно познакомились, с такими усищами, что когда надевал на голову кепку, то из-под кепки той только усы и выглядывали.

       Пили-гуляли, пока и луна взошла. Обнимались, прощаясь, приглашали один другого в гости: семь бутылок водки сделали своё.

      - Приезжайте в Киев!..

      - Ты приезжай!..  Тэбэ нада агат?..  Будэт агат!..

      Отбыли, слава богу! – сказал Павел Евгеньевич, залезая в спальник. – Будите меня пораньше, так как осталось три дня. Завтра я добуду самый красивый агат…

      Но мне не довелось будить Павла Евгеньевича: ранним утром под Керцеус подкатил Арамаис и забрал нас к себе в гости. В Сари-Гюх.

      И пили-гуляли до позднего вечера. А когда, налитые вином, как бурдюки, собрались идти на Керцеус, чтобы завтра поработать на агатах, Арамаис смертельно обиделся: гость не гость, если не переночует у хозяина.

      А рано утром приехал Сос и забрал нас в гости к себе.

      И жарили на балконе шашлыки. И пили, и гуляли, и ночевали у Соса…

      А утром нас забрал Лёва.

      И гуляли, и пили…

      Прощай, Керцеус, прощай, красавец-агат, что его должен был добыть Павел Евгеньевич, - после трёхдневной пьянки-гулянки у нас и голова кругом шла, и руки, как у паралитиков, тряслись.

      И единственное, что мне врезалось в память от того застолья трёхдневного, - это полы в армянских домах. На улице дождь, на улице ноги из грязи не вытащишь – а полы сияют, как люстры, даже страшно на них ступать…

      Ну, а что такое общеизвестное кавказское гостеприимство, это мы на себе ощутили. Я смотрел в круглое окошко лайнера, что нёс нас на высоте двенадцати километров в Киев, и подо мной не тучки проплывали, а двигались мослаки от съеденных нами баранчиков…

      Не знаю, сколько времени великий комбинатор Остап Бендер, возвратившись с Кавказа, источал запах «молодого вина и барашка». Мы  же источали на протяжении месяца, если не больше…

 

 

                                                       

IV

 

      Я ещё трижды побывал в Армении: иджеванские агаты тянули к себе магнитом. Но теперь уже втроём, а не вдвоём.

      Первый раз прихватил и Григория Максимовича, и его сразу же завлёк к себе в гости Арамаис: я и Павел Евгеньевич отговорились тем, что надо же поставить палатку, разложить всё наше имущество, то есть откупились Григорием Максимовичем.

      - Интересно посмотреть, как армяне живут, - сказал ещё нам на прощание Григорий Максимович.

      - Прилезет на четырёх, - бросил ему в спину Павел Евгеньевич.

      И как же мы были поражены, ошеломлены даже, когда Григорий Максимович вернулся утром на двоих.

      - Ты что, не пил? – спросил его Павел Евгеньевич.

      - Почему, пил. Отличное вино.

      - Так почему же ты не пьяный?

      - Павел, как ты не понимаешь: меня упоить невозможно!

      И мы, вспомнив сразу, как на жаре сорокаградусной Григорий Максимович выхлебал кружку спирта, не запивая и не закусывая, и нисколько не опьянел, сразу же поверили, что его невозможно упоить.

      - Арамаис мне даже ноги помыл, как почётному гостю, - похвалился Григорий Максимович.

      - То у тебя такие грязные ноги были, - хоть тут отплатил ему Павел Евгеньевич. – Что Арамаис вынужден был тебе их помыть. - Павел Евгеньевич всё ещё не мог смириться с мыслью, что нашёлся человек, которого армяне не смогли на смерть упоить. 

      Во второй раз с нами полетел типичный неофит, который обратился в нашу веру, увидев коллекции агатов. Интересно было наблюдать, как протекала неизлечимая болезнь на первой стадии: у Андрея Охримовича и у сонного дёргались руки за молотком: выбивать из базальта агаты. Ел торопливо, в течение дня не отдыхал и минуты, горячечный блеск не исчезал из воспалённых глаз, на руках не успевали заживать раны от каменных осколков, на что уже я жаворонок, всю жизнь просыпаюсь с зарёй ранней, но он поднимался чуть ли не в полночь и стучал молотком, как дятел.

      - Совсем сошёл с ума! – сокрушался  Павел Евгеньевич.

      Собирались домой – штаны не держались на высохшей заднице. Похудел, будто побывал в Освенциме.

      - Или вы там на нём камни возили? – упрекала нас жена Андрея Охримовича.

      Возили, голубушка, возили. Сами под грузом тем непосильным ходили, пока прошла первая атака каменной лихорадки.

      А на следующий год с нами полетел каменщик, имевший редкую фамилию великой российской реки. Ну, пусть это будет Кама. Эта «великая российская река» была будто вживую списана с какой-то иконы: хоть стань и молись на него!

      - Всем попам был  бы поп! – сказал как-то о нём Павел Евгеньевич.

      Мы заранее с ним договорились, как это делали всегда, что всё, что добудем, по-братски делить на троих. Кама охотно согласился (так и тянет написать «согласилась»), но когда уже на Керцеусе в первый же день поднял аметистовую щёточку, то лизнул её и закричал:

      - Это неделимое!

      И потом, как только находил интересный агатик, обязательно на весь Керцеус объявлял:

      - Это неделимое!

      И прятал быстро в торбу.

      Носил её неразлучно с собой, а ложась спать, запихивал подальше под голову.

      Мы, смеясь, и прозвали этого человека «Неделимая Кама». Уже когда возвращались домой, натолкнулись на проявление очень интересных агатов: на жёлтом-жёлтом фоне роскошные узоры красного цвета. Договорились: прилетим в следующем году и как следует тут поработаем.

      А примерно через два месяца ко мне пришёл Павел Евгеньевич. И дал  прочитать письмо от Соса Мадатяна. Кама приезжал без нас в Иджеван, сказал Сосу, что мы его послали. От нашего имени выпросил бульдозер и хорошо почистил ту точку с агатами. «Набрал два ящик отличный агат», писал Сос.

      - Пойдём бить? – У Павла Евгеньевича аж губы от возмущения дрожали.

      Зачем? Не трогайте г…,  оно и так воняет.

      Павел Евгеньевич не послушался, сходил. Кама оправдывался, что не успел нам сказать, что оба ящика стоят ещё и не распечатанные: приходите, по-братски поделимся.

      Ящики и правда стояли, будто никто в них и не заглядывал. Но когда их открыли, то оба были наполовину пустые: ни одного агата жёлто-горячего: Кама смёл весь хлам, что у него собрался, да и высыпал в ящики…

      На этом и закончились наши отношения с иконописной «неделимой рекой». Рассказывали, что он поменял профессию инженера на ювелира, что стал изготавливать неплохие украшения, получил даже звание народного мастера, устроил персональную выставку, но я не был на той выставке да и не пошёл бы ни за что…

      Пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы последний раз были в Иджеване. Что там сейчас, как там Сос, Санасар и Сасун? Не сгорели ли в азербайджано-армянской войне, происходившей под боком, проведывают ли могилу своего отца Арамаиса, который только посмеивался, слушая наши предостережения о взрывчатке: разве можно её сберегать в сарае наполовину разваленном, да ещё и без дверей! «Кто её возьмёт?..».

      Взяли. Нашлись горячие головы уже в начале перестройки: украли среди ночи сорокакилограммовый ящик аммонала да под иджеванский райком партии и подложили. Рвануло – от дома не осталось и следа! Юнцов тех вместе с Арамаисом, как особо опасных государственных преступников, отправили в лагеря, а через пять лет Арамаис вернулся домой: умирать от туберкулёза.

      А я за эти пятнадцать лет успел ещё и попутешествовать по Памиру. Обойти, облазить его от Оша до Мургаба, от Файнских гор до высокогорной долины (четыре километра над уровнем моря!) Зор-Бурлюка. Множество приключений, иногда смешных, а иногда ужасных. И встречи, встречи…  Писать и писать, но стоит  преграда –  повесть «Вершины», которую я написал больше  десяти лет назад, о том же Памире, о моих путешествиях по нему, о легендарном моём земляке Анатолии Скригитиле, родом с Киевщины, погибшем не в горах, что их исходил вдоль и поперёк, преодолевая неприступные вершины, а в Москве от рук бандитов (Анатолий не поступался никому дорогой), о других моих земляках, которые там встречались на каждом шагу («Украинцы, встаньте!» - прозвучала во время одного застолья команда, и поднялись все до одного), о горных таджиках, называющих себя арийцами, - более красивых людей мне ещё не доводилось видеть, и хоть о многом в той повести не вспоминается, а кое о чём вынужденно умалчивается, но я не смогу писать о Памире, не повторяясь. А без этого воспоминания будут далеко не полными, поверхностными, а то и неинтересными, но нет для писателя большей кары, когда его читают как бы по принуждению!..

      Я смотрю на агаты, что остались в моей коллекции (сколько я их раздал, не жалея!). И каждый мне будто напоминает: «А помнишь, где ты меня подобрал? Помнишь?..».

      Помню. И благодарю судьбу, что она на протяжении лет и лет водила меня в путешествия, далёкие и близкие.